-----> Лазарет, второй этаж.
Большой Зал.
   Ятаган то и дело становился задумчив, если не сказать мрачен. Причина многих его бедствий, как он иногда считал, заключалась в обострённом чувстве справедливости, которое никогда не возражало против его собственных действий, но всегда негодующе вскидывалось, коль неправильно начинали вести себя другие. Поведение Сидэ он считал неправильным.
   И, собственно, понимал: это не так, Воин Рэдволла не может иначе относиться к тому, кто причинил вред аббатству; он, Ятаган, в иной ситуации сам бы не смог  слова доброго сказать Цаки, если бы тот посягнул на жизнь чужих друзей… Но во всём виноват разговор. Не стоило вообще идти в лазарет, начинать беседу! В итоге против воли симпатизирует этой проклятой кунице и… да, будь всё проклято, жалеет его. Самое глупое, самое бестолковое, самое ненужное чувство, которое всегда мешает и не дает вовремя разглядеть гнилую доску на жизненном мостике – жалость. Цаки не помнил о себе практически ничего и, раз он бродит по свету, никто не помнит о нём. Худшее одиночество – это равнодушное одиночество, когда после твоей смерти никто, абсолютно никто не сможет сказать ничего хорошего, только: «Фу, как вдоль дороги тухлятиной несёт! Кого тут сдохнуть угораздило?»
   Пожалуй, северянин начинал потихоньку становиться рэдволльцем. По крайней мере, он понимал, почему во взгляде аббатисы, обращенном на пленника, не было ни гнева, ни ненависти, ни отвращения, а только самое обыкновенное, самое никчемное сочувствие и такая бесполезная тревога за здоровье этого незнакомца.
   А ещё Ятаган не сомневался в том, что ничего путного из беседы Сидэ и Цаки не выйдет, ибо слишком холодно и резко та началась.
   «Придётся поговорить с Сидэ, – заключил он, вспоминая прохладный тон белки и против воли вздрагивая. – Если мои подозрения не лишены основания, то доля Цаки незавидна. Можно убить врага в бою, защищаясь… но приговорить того, кто болен и не владеет собой?»
    – Я привык зваться Ятаганом, мисс, – ответил он на вопрос, спускаясь по лестнице в Большой Зал, и посмотрел на кошку. – Скажите, что Вы думаете о том звере в лазарете?

Большой Зал.
    – Каждый? – тон землеройки выдавал даже не сомнения в чужой правоте, а явное несогласие с подобными суждениями. – То есть, например, тот, кто смеётся, вспарывая животы беззащитным детям на глазах у их связанной матери, а потом до смерти замучает её саму, достоин спасения не меньше, чем эта мученица? Или владыка, живущий за счёт гибели сотен рабов и солдат, не менее чист, чем одинокий монах, ушедший от мира?
   Ятаган кивнул на огромный гобелен, украшавший дальнюю стену, и махнул рукой, приглашая кошку пойти за ним. Сам северянин подошел ближе к величайшей реликвии аббатства.
   Насколько он знал, в Рэдволле издавна хранились две ценности, за любую из которых каждый здешний житель готов отдать жизнь: легендарное полотно, запечатлевшее Мартина Воителя в блеске молодости и боевой славы, и клинок воина, выкованный из упавшей звезды самим Владыкой Саламандастрона.    Когда-то давно, слушая рассказы о Котире и победе над дикой кошкой Царминой, Ятаган представлял их совсем иными. По мнению тогдашнего юнца, такие вещи должны внушать трепет в каждого, кто их видит, быть чем-то невероятно прекрасным, захватывающим, поражающим воображение…
   Рэдволльские реликвии оказались иными. Меч – простой, добротный клинок, предназначенный для убийства. Точно такой же, как любое другое оружие: он не хранит в себе великую силу или безграничную мудрость, может в равной степени защищать и убивать – меч делает то, что захочет его хозяин. Гобелен выглядит великолепно, но что такое «гобелен»? Это украшение для стены, не более. В нём нет никакого волшебства.
   «Не вещи создают историю, – думал странник, прикусив губу и глядя на Воителя, годами взирающего на живых со слепого и бессловесного холста. – История, поворачивая в ту или иную сторону, создаёт вещь и её ореол. Если бы Мартин не восстал против Цармины, а принял её сторону, его меч бы остался простым мечом. Им бы убивали, не защищали. История, течение которой навсегда изменил Мартин, сделала этот клинок символом силы, защиты, мира. Тот, кто носит его, сам принимает решение. Если он герой, то будет героем, ублюдок – ублюдком, трус – трусом, мирный житель – мирным жителем. Меч и долг – это не повод изменять себе, а предлог не слушать сердце и совесть. Наверное, именно это стоит сказать Сидэ, если предчувствия меня не обманут».
   Он долго молчал, сложив лапы на груди и глядя на гобелен. Потом, вздохнув, опустил взгляд и спросил то, что тоже вертелось на языке:
    – Или, например, та кошка, что изображена на полотне. По-вашему, Аравель, она достойна спасения не меньше, чем те, кто были ею убиты?
   «И всё-таки, если убивающий недостоин спасения, я не должен защищать того, кто хоть когда-то, но убивал. Ох, Мартин, как всё сложно в этом паршивом мире…»

Большой Зал.
   Услышав ответ, Ятаган даже отвлёкся от гобелена, чтобы с легким недоверием посмотреть на святое создание, кое отвергает ненависть к врагам как закономерное следствие их деяний. Он, конечно, допускал, что где-то в мире живут счастливые создания, никогда никого не терявшие и потому очень добрые… но чтоб так, «Вот этих не спасти, а поэтому вот тех пожалеть можно»?
   Ответить удалось не сразу: северянин отвлёкся от разговора, придержал за локоток проходившую мимо мышку и попросил принести завтрак для Сидэ в лазарет. Заодно он пытался подобрать слова достаточно мягкие, чтобы не оскорбить и не обидеть собеседницу, но достаточно чётко демонстрирующие его собственную, противоположенную позицию.
   Всепрощающим добряком землеройка не был. Он почти всегда прекрасно видел ту грань, после шага за которую уже не сможет пожать сегодняшнему товарищу руку, а нынешнего врага принять с распростертыми объятиями. Ведь всегда, что бы не говорили прожженые моралисты, остаётся шаткий камешек «Я»: «Ты можешь убивать кого угодно, и я буду говорить о спасении твоей души, улыбаясь. Ты захочешь позариться на принадлежащее мне – и я сверну тебе, мерзавцу, шею».
   Наверное, даже не стоит спрашивать, чтобы узнать ответ: есть вопросы, на которые сама природа велит говорить одно и то же, кем бы ты ни был.
   – И то же самое Вы бы говорили бы, если на минутку представить, – заговорив, Ятаган снова перехватил взгляд кошки, – о том, кто убил бы Вашего друга или Ваших родных? Что «жертв спасать уже поздно»? Представьте, что жертва – Ваш брат или мать, которые могли бы жить ещё долго-долго, если бы не чужая жестокость. Чего в Вашей душе, Аравель, было бы больше: милосердия или ненависти?
   Этот вопрос, вопрос о близких, всегда сложнее пространственных рассуждений о добре и зле, светлом и тёмном. Мы можем часами трепаться о доброте и всепрощении, но порвём глотку всякому, кто попытается обидеть тех, кто дороги нашему сердцу. Ведь всегда проще судить других, чем себя, и своя рубашка ближе к телу.

Большой Зал.
Пост за аббатису.
   Вопрос, ради решения которого летописец отвлёк аббатису от более важных дел, оказался настолько несерьёзным, что та только головой качала: когда-то давно, соглашаясь стать преемницей почившего настоятеля и чуточку гордясь оказанным ей доверием, Элби подумать не могла, что столь огромное количество дел, легко решаемых, требуют обязательного её появления.
   Не успел далеко уйти летописец, как появился аббатский звонарь. Именно за разговором с ним, касавшимся скверного состояния грядки с морковью, аббатису застал спустившийся с верхнего этажа Воин Рэдволла. Поняв, что для решения столь важного вопроса потребуется ещё немного времени, Сидэ ушёл в сторону кухни. Похоже, его разговор с куницей подошёл к концу, однако воитель не выглядел довольным или обнадёженным. Ещё в лазарете Элби приметила напряжение и холодность в его обращении с больным; теперь же она могла только вздохнуть: ночью никто серьёзно не пострадал, рану Бригадира Тима осмотрели и прописали зайцу из Саламандастрона несколько дней постельного режима (больше из-за усталости вообще, а не из-за кинжала куницы), но… Первое впечатление можно произвести только однажды и то, каким оно будет, определит отношение. Замкнутый и достаточно скрытный Сидэ, превыше всего ставивший долг Воина, от исполнения которого не получал никакого удовольствия, скорее всего никогда не сможет взглянуть на хищника по-иному.
   Чем-то Воин напоминал Элби её отца. Наверное, именно поэтому она немного помолчала, с выражением мягкосердечного сочувствия во взгляде коснулась его плеча, прежде чем заговорить:
    – Да, Сидэ. Благодарю за то, что ты подошёл. Я хотела узнать, что ты думаешь о Ракине… – она на миг прикрыла глаза, вспоминая услышанное, – который пришёл в Рэдволл тогда, когда уходил поисковый отряд. И, конечно же, о кунице в лазарете. Считаешь, он действительно болен?
   Оглядев зал, она приметила, что землеройка, стоявший неподалёку возле гобелена, посматривает в их сторону и, наверное, прислушивается.

Большой Зал.
Пост за аббатису.
   Элби заметила, что её прикосновение заставило белку напрячься, однако виду не подала. Движение, которым она убрала лапку с чужого плеча, чтобы стряхнуть муку с рукава, было настолько естественным, что никто бы не связал его и реакцию Воина.
   Внимательно слушая то, что говорил Сидэ, Элби мрачнела всё больше и больше. Становилось понятно, что ситуация, сложившаяся в Рэдволле, нравится ей не больше, чем собеседнику, и мысли их терзают одни и те же: «Кто давным-давно дёрнул меня за язык согласиться на этот пост?»
Ночное происшествие в овраге, наиболее полно пересказанное ей только теперь, проливало на всё иной свет. То, что раньше вызывало только недоумение, теперь пугало, ибо действительно таило в себе опасность.
   – Я разделяю твои опасения, Сидэ, – Элби прикусила губу, и по выражению озабоченности становилось ясно, что сейчас она действительно как никогда прежде солидарна с Воином. – Учитывая то, что тебе известно, отданное оружие – не гарантия безопасности для тех, кто нашли приют в Рэдволле. И если бы дело было только в Рэдволле, без всяких сомнений указала бы ему на ворота. Безумцу, который безопасен только тогда, когда сидит под замком, не место в стенах аббатства…
Белка на минутку смолкла, чтобы несколько проходящих мимо сестёр братства не услышали чужой разговор, и продолжила:
  – Но самое плохое – то, что мы не можем сей же час объявить о нём на весь лес и быть уверены в том, что если приступ безумия случится там, за стенами, никто не пострадает. Лесные жители, путники, наконец, те, кто выходят из аббатства на сбор трав и ягод. Отнюдь не каждый там воин, а одиночку настигнуть проще. Здесь же сейчас очень много умеющих держать оружие. Я поговорю с сестрой Агатой и другими целителями о том, чтобы его осмотрели. Пусть чем угодно отпаивают, хоть крапивной похлёбкой, хоть беленой, но заключат, могут они  вылечить этого типа или нет. Если да, то лечим и поскорее избавляемся. Если нет, то… Что бы ты сделал тогда?
   Представив себя повинной в смерти кого-то другого, не ступившего под своды обители, но заслуживающего ее защиты и покровительства, она поёжилась и прошептала совсем бессильно:
    – Я не хочу найти труп ребёнка в Рэдволле. Не хочу так же сильно, как выгнать куницу, вздохнуть с облегчением, а на следующий день услышать, как дитя с разорванным горлом нашли у реки. Или близ Барсучьего дома.

Большой Зал.
Ятаган действительно краем глаза наблюдал за происходящим и старался, несмотря на чужие разговоры, не пропустить ничего из разговора Сидэ и аббатисы. Что-то можно услышать, что-то прочитать по губам удачно стоящей Элби, что-то домыслить по выражению лиц и тону беседы…
Причин, объяснявших такую внимательность, несколько. Во-первых, решалась судьба зверя, которому он немного симпатизировал. Во-вторых, судя по напряжённой позе Сидэ, белка был далек от того, чтобы улыбаться и радоваться жизни. В-третьих, после обмена мнениями с аббатисой Сидэ планировал переговорить с ним, с Ятаганом. Если не быть внимательным, не слушать и не делать выводы о тоне разговора своевременно, то можно получить промеж ушей. Или, если серьёзно, самому выбрать неправильный тон и спровоцировать ссору с Воином Рэдволла.
Ятаган симпатизировал не только Цаки, но и Сидэ. Если первый просто не сделал ему ничего плохого и вызывал жалость, то второго северянин начал считать другом настолько, насколько это возможно для столь недолгого знакомства. Симпатизировал. Уважал. Восхищался. Сидэ, всегда контролирующий себя, справедливый и думающий о благе здешних жителей, умеющий быстро принимать правильные решения, для него символизировал принципы Рэдволльского Ордена: никого не выделять из толпы, ко всем относиться без предвзятости, протягивать лапу и не бить в спину.
На такого воина, если честно, всегда хочется быть похожим. А кое-что, касающееся прошлого белки и услышанное в аббатстве, лишь подтверждало: если и может быть Воин, достойный легендарного меча, то это именно тот рыжехвост из Южноземья.
Чем может закончиться разговор, землеройка загадывать не брался. Сложная ситуация, из которой непросто найти выход, но сделать что-то обязательно надо.
– Что ж, – отсюда, по-прежнему стоя возле гобелена, он едва слышал слова аббатисы, – это противоречит всем законам рэдволльского гостеприимства, но…
Ещё раньше, чем прозвучало продолжение, северянин понял, что дела Цаки плохи. По тону, по растерянности сей дамы, по тому, как она развела лапами и посмотрела на детей, игравших на пороге Пещерного Зала.
– Но это единственное решение проблемы, которое позволит нам обойтись без жертв. Боюсь, иного выбора у нас просто нет. Я найду кого-нибудь, кто проведёт его до границы. Командор и его выдры как раз недавно говорили, что хотят посетить какие-то водопады… Заодно выпроводим того Ракина. Такое количество хищников в стенах обители начинает меня пугать.
Помолчав, Ятаган произнес, обращаясь к кошке и будто подводя черту под их недавним разговором:
– Вот видите, Аравель. Все разговоры о спасении – пустое, когда приходится выбирать между тем, что дорого, и тем, что велит высокая мораль.
Возможно, он сказал это слишком громко.

Аравель молча смотрела на гобелен, стоя рядом с Ятаганом. Где-то позади она слышала чей-то разговор, но лишь обрывками. Когда Ятаган сказал о том, что все разговоры о спасении - пустое, кошка, не отрываясь от гобелена, ответила: "Возможно, вы правы, а может нет. Я бы хотела побеседовать с вами на эту тему... - Аравель посмотрела на Ятагана: его взгляд был обращен на говорящих неподалеку - белку и аббатису, - но может позже."
Что-то витало в воздухе, какое-то напряжение. И Аравель это чувствовала. Сейчас ей не хотелось ни во что ввязываться. Хотелось лишь спокойствия. "Видимо, Ятаган думает, что я милое, святое создание." - подумала она. Путешествие в Рэдволл не прошло без стычек. Первыми были разбойники возле одной убогой деревни: в эту деревеньку шли беженцы, а разбойники их обкрадывали. Их условием было: "тридцать монет, красотка, или у тебя не будет даже надгробного камня." Их было двое, поэтому поколотить их не составило труда. Аравель отобрала у них оружие и деньги, который они награбили, и отпустила. А войдя в деревню, сообщила тамошним стражникам, что тут неподалеку бандиты. Следующим был какой-то бродяга: он попросил милостыню, а сам достал нож. В этот раз не было выбора: этот бродяга умер чисто и быстро. Попросив всевышнего упокоить эту несчастную душу, кошка прикрыла его тело листвой и пошла дальше. Были и другие, так что убивать Аравель приходилось, но говорить об этом она не будет. Да, и в общем Ятаган был прав: "Если кто-то убьет твоего друга, или семью, что ты будешь чувствовать? Что ты будешь делать, Аравель? - спросила она сама у себя, и ответила - конечно, грусть, злость, боль, гнев. А потом, буду искать того, кто это сделал, а когда найду, вгоню кинжал в его башку так, что он выйдет с другой стороны!" Убивая злодеев, мы делаем этот мир лучше? А если этот вор или разбойник на самом деле таковым не является? Что если он просто запутался? Что если у него никого нет? А может и наоборот: дома его ждут жена и дети, которым уже нечего есть. Вдруг, он встал на скользкий путь потому что другого не было? Ведь честный путь не всегда может накормить.
Пребывала кошка в тяжелых мыслях лишь несколько мгновений. "Не сейчас, позже, когда буду у себя в комнате." Аравель любила подумать о чем-то большом и необъятном в одиночестве.
- Итак, добрый сир рыцарь, куда мы сейчас отправимся?

Отредактировано Аравель (2013-08-31 16:14:36)

-Ах, да... конечно. Вперёд!- как бы опомнившись ответила Аравель. Этот гобелен целиком приковал её взгляд. Было в гобелене что-то такое, что не поддавалось объяснениям. Стоя и смотря на гобелен, Аравель поочерёдно вспоминала своих папу, маму, свой родной дом, огонь в камине, горячую похлёбку - все то, что навивало уют и домашность, которой сейчас так не хватало. Это было то самое мимолетное спокойствие, которого обычно не достаёт. Но затем - ничего. Словно чья-то рука мягко смахнула всю тоску, отчистила голову от всего, что гнетёт, а оставила там много места, которое предстояло заполнить новыми друзьями, новым домом, новыми мыслями.
-Куда мы сейчас направимся?- спросила Аравель у Ятагана.

«Задумался, видимо» - подумала про себя Аравель.
- Эм, довольный странный вопрос, сир. Я слышала довольно много чудных историй об аббатстве Рэдволл. И все они, должна сказать, твердят о том, что это место, где каждый получит то, что ищет. То, что ему нужно. Настоящая обитель. Так же, много разговоров ведётся вокруг Воина Рэдволла. Здесь мнения разнятся. В то время, как одни его восхваляют, другие – проклинают. Но я не обращаю внимания на слухи. В путешествиях кого только не встретишь, не так ли? – Аравель тихонько улыбнулась, едва заметно, это можно было понять только по тому, как дрогнули её усы.
- Странно, что Вы, сир, задали мне этот вопрос. А у Вас есть сомнения на этот счёт? Скорей уж мне следовало бы спросить об этом у Вас.
«Интересно,» - только и промелькнуло.

Отредактировано Аравель (2016-02-25 18:02:33)

Дожидаясь ответа от своего собеседника, который снова впал в глубокую задумчивость, Аравель оглянулась, окидывая взором помещение, в котором находилась. "И правда, грандиозно!" - подумалось ей: стены из камня, который хранил в себе все истории этого места, полукруглые арки окон, что впускали в помещение солнечный свет, древние гобелены изумительной работы, рассказывающие удивительные истории великих героев. Казалось, всё здесь пропитано какой-то тайной, древностью и, наверное, магией. Из этого созерцания её вывела такая картина: возле поистине больших размеров стола стояла рысь в холщовом монашеском одеянии. "Рысь? Очень интересно!" - пролетела мысль в голове кошки: "Жизнь поистине удивительна..." В лапках сия особа, стоявшая у стола, держала не менее большой поднос, на котором гордо лежали разные сладости: чего там только не было! А запах!... Она как-то странно озиралась по сторонам, словно искала кого-то. "Почему бы Вам не поставить поднос на стол?" По виду, он был очень тяжёлым, и казалось, что вот-вот и леди выронит его из лапок. Взглянув на стол, Аравель поняла в чём дело: андрий*, хоть и был исполинских размеров, не мог уместить на себе такое количество угощений. И как раз в том месте, на которое хотел примоститься "сладкий" поднос, стояла кастрюля. Все вокруг сновали туда-сюда, все были чем-то заняты, а посему некому было помочь этой барышне.
Показалось, что поднос уже начинает падать, Аравель в мгновение ока очутилась рядом с рысью со словами: "Позвольте помочь, милая леди," - одной лапкой поддерживая поднос, а другой двигая кастрюлю к краю, чтобы край разноса можно было уместить на столе. Чан наконец-то был спущен на пол, а плато со сладким угощением было водружено на стол.
- Кажется, сегодня у всех особенно много хлопот, не так ли? - улыбнувшись и прикрыв глаза, сказала кошка.

*андрий - (синоним) стол